у маши в голове сладкая вата со вкусом жвачки. давно не витает в каких-то там облаках, да и витала ли раньше? все всегда было слишком резко и остро, прошивало навылет и разрывало в лоскуты. всегда — это что-то из прошлого. вязкого, мутного, туда уже и не заглянешь даже. да и толку смотреть. маша не помнит обшарпанные стены отчего дома. с домом у нее вообще ассоциируется только кислый запах рассольника и пыль на пальцах. образы плывут перед глазами, забываются лица, стираются даты и имена. у маши нет прошлого. у маши ничего нет. только этот густой розовый туман в голове.

как часто звали сумасшедшей и ненормальной. тыкали пальцем, но не смеялись. это она смеялась. заразительно, громко, словно какая-то мультяшная ведьма. маша смеялась, влипала в очередную историю и ловко избегала смерти. та преследовала по пятам. или, вернее сказать, по венам. от точки до точки. проведи ручкой, чернилами соедини звездочки, получится малая медведица. маша в наркотическом кайфе часто рисовала невидимые линии на сгибе локтя —
вот тут звезда, и тут вот еще одна, сюда, а потом вот сюда, вот и созвездие, правда красиво?
да, красиво, очень. и ты. ты тоже очень. давай еще вмажем.

у маши созвездия внутри. под тонкой белой кожей, высохшей как старый пергамент. и все созвездия так натужно болят. кажется, потянись чуть выше, чуть ближе к небу, и созвездия порвутся связками, сухожилиями, брызнут кровью на белый-белый... не снег. откуда тут взяться снегу. у маши из белого — волосы и кокаин. в волосах он тоже, наверняка, еще есть. забился, когда в последний раз летела куклой через всю комнату. втерся, когда голова пробила стекло стола и осколки больно впились в шею и макушку. на лбу тонкая царапина, на царапине корка крови. разодранные плечи и шея, в белом море красные буйки свернувшейся крови. созвездия отзываются болью на вдохе, саднят, скулят и так норовят выйти. так хочется расчесать кожу, выпустить звезды наружу. и может тогда... может тогда, все станет иначе? окажется проще и лучше?

босые ноги исколоты ельником, гнус жалит в худые плечи, забирается на колени и поет свои назойливые колыбельные. некогда спать, если хочешь сберечь... не жизнь, черт уж с ней. хотя бы себя. то, что дороже жизни. маша боится не смерти. мерзкие чужие руки под тканью, грубые пальцы, сальные патлы, шепот у уха, ну давай же, ну чего тебе стоит, не упрямься, тебе понравится. маше не нравится. никогда не нравится. страшно подумать, но маша любит ощущать безопасность. любит, когда за спиной — стена. чтобы сзади не подошли. и слева, и справа. как кошка, которой нужен обзор лишь в одной плоскости. чтобы знать, видеть, не бояться, не дергаться от каждого шороха. маша прижимает лопатки к грубой коре, съезжает вниз и чувствует, как драная майка надрывно скулит, трещит и еще больше обнажает белую кожу.

щиплет.
кусается.
болью взрастает сквозь венозный поток.

маша видит себя ядовитым цветком. какой-нибудь венериной мухоловкой или раффлезией. красивой, опасной, смертельной. а зеркало показывает обычно щуплую девочку, которой бы веночек из одуванчиков, пестрое платьице, косыночку вокруг тонкой шеи. в незнакомом лесу нет зеркал. и косынок нет, и одуванчиков что-то не видно. сгущаются тучи, опускаются сумерки, холод облизывает за пальцы, подкрадываясь к ногам еловыми иглами и опавшими листьями. маша прижимает колени к груди, юбка задирается, сползает, обнажает бедра, на которых синевой распускаются вены деревьев. точки. звезды. инъекционные бриллианты. якутия же. тут все должно быть из бриллиантов. но пахнет землей и этот запах у маши стойко ассоциируется со смертью. влажная земля, осиновый гроб, гулкий стук — комья летят на крышку. чинное молчание, черные кружевные платки, скупые всхлипы и слезы. кто-то отправился на корм червям, кто-то скорбит и всей своей скорбью портит повисшую звонкую тишину. когда-то в несуществующем прошлом маша стояла, наверное, у гроба дедушки. или не дедушки. или не стояла даже. но помнит, как кладбищенский ветер кусает за кости.

злые слезы обжигают щеки. нельзя, не смей, соберись. если и сдохнуть, то раньше, чем эти уроды посмеют к тебе прикоснуться. соберись. ты хочешь чего? выжить — без вариантов. забей, все, не будет больше неба в алмазах. твои звезды потухли, глупая дура. но ты можешь выбрать себе смерть. сама. не дай им дотронуться до тебя еще живой. взгляд не испуганный, но все же чуточку дикий. словно девочка-маугли. рыщет вокруг себя, выискивает глазами хоть что-то в помощь, но в лесу кроме веток ни черта нет. зубами выгрызать вены — долго и не эффективно. это же не сраный голливудский блокбастер, тут не работают эти киношные приемы. невозможно покончить с собой, имея на руках одно большое нихуя.

становится все темнее, а ноги снова несут прочь. иголки под кожу. иголки под ногти. иголки до крови. иголки до боли. и в самое сердце. глубже. так, чтобы до костей пробирало. чтобы от каждого шага отзывалось дрожью по позвонкам. она не идет, не бежит — шагает на эшафот. будто на ногах туфли из раскаленного металла. влажные капли оставляют красные точки на ельнике, но в темноте не разглядишь. правда, звери могут учуять. может, дикий кабан или даже медведь? какая хорошая смерть.

глупая дура. на что ты надеялась.

когда чернота обступает со всех сторон и видимость становится до обиды паршивой, у маши в руках палка, но рука дрожит. холод пробирает насквозь и тонкая майка не греет, конечно. тонкая майка, тонкая юбка, тонкая кожа, тонкая маша. холодно. страшно? наверное, немножечко страшно. у этих людей есть фонарики, может даже собаки. они все равно найдут ее, бежать уже некуда. и со злой обидой маша думает, что пусть уже найдут. пусть все это просто закончится. хватит.

хватит.

хватит.

хватит.

очередной треск ветки заставляет дернуться в сторону, прижаться к дереву и слиться с ним почти полностью. маша такая тонкая, что может прятаться за сосной. в едва различимом спектре света блуждают тени. или тень. или вовсе привиделось. может, это агония. может, маша лежит на земле и вокруг никого. и скоро придут волки, чтобы обглодать остывшее мясо с костей. или даже не волки... может, маши и не было никогда в этом лесу? в этом якутске? может, маша давно умерла под мостом где-нибудь в пензе. и все это — посмертный сон. тогда ведь все равно. чего бояться, если ты уже мертв? злой блеск в глазах делается ярче. тень делается четче.

одна.

ты за мной?
убьёшь меня?
где коса? и черный плащ?

маша дерзкая. даром, что глупая. рвется вперед, мигом оказывается рядом и в спину тычет дулом палки,
— медленно подними руки. — тычок сильнее между лопаток. — ну! — голос хрипит и дрожит, от холода рвется на атомы, звенит осколками на ветру. что если прокатит? сработает? и дальше что... что дальше то, маш?
— сколько вас тут? — толкает вперед к дереву, прячется за спиной, но пружиной натянутые связки готовы вот-вот сработать, чтобы маша рванула в лес. чтобы попыталась снова сбежать.

да сколько уже можно бегать...

один не осторожный шаг. острая боль. вскрик. палка падает на землю, маша хватается за стопу, разом заваливаясь на ельник,
— блядь... — хнычет по-детски мило и как-то смешно. но иголка вошла прямо в кожу, глубоко, кровью испачкала пальцы и теперь уже руку. в холодном и скудном сиянии от растущей луны белые волосы светятся, блики ползут по алым каплям второй отрицательной. маша подтягивает к себе ноги, ладонями сжимает стопу и исподлобья зверем глядит на незнакомца,
— ну! давай уже. зови своих. убейте меня. заебали, охотники сраные. — а в голосе злость и обида.

у маши под диафрагмой огромный океан. бушующие волны, прибрежные скалы. соленые кристаллики на опаленных камнях и чайки, что высоко в небе взывают к богу. киты поют свои лунные песни, косяки блестят серебряной чешуей. чудесный океан манит в себя и зовет на всех языках. у маши внутри океан. и он горит. в нем тонут все корабли и угасает жизнь. отблеском касаясь радужки глаз, бликует во взгляде, обращенном к незнакомцу посреди враждебной тайги — давай, меня давно уже ждут на дне.